Краткое содержание Шинель
Эта история начинается с рассказа о рождении одного петербургского чиновника, о происхождении его причудливого имени и переходит к повествованию его дел на службе. Это был мужчина низкого роста, немного подслеповатый, с морщинками на лбу, на щеках, и нездоровым цветом лица. Фамилия его была Башмачкин, а имя – Акакий. Имя ребенку выбирали долго. Так как все остальные предложенные имена при крещении казались странными, например, Моккия, Хоздазата, поэтому решили назвать его как отца. Так он стал Акакий Акакиевичем .
Когда он появился в департаменте в качестве чиновника для письма, никто не знал, настолько он был неприметным. Молодые чиновники его совсем не уважали, даже иногда посмеивались в лицо. Когда ему надоедали их шуточки, он говорил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». И в этих словах было что-то странное, даже в голосе, которым он их произносил. Свою работу он делал с любовью. Его служба состояла, по сути, в переписывании бумаг. Он их переписывал и на работе, и дома. Наскоро похлебав щей, снова доставал баночку чернил и принимался за дело. Когда уже нечего было переписывать, он снимал для себя копию с какого-нибудь замысловатого документа. И только написавшись всласть, он ложился спать.
Однажды в департаменте ему было предложено небольшое повышение, но он оробел и отказался. Никоим образом его не волновало все, что делается на улице. Когда все стремились развлечься, он спешил домой заваривать себе чай. Однако его спокойствие и размеренную жизнь нарушило одно обстоятельство. Это было связано с петербургскими морозами, которые не раз делали предупреждение Акакий Акакиевичу. Дело в том, что шинель, которую он носил, давно утратила свой вид и прохудилась. Вскоре мороз припекал и спину, и плечо. А сослуживцы и вовсе шутки ради называли его шинель «капотом». Тогда он решил навестить знакомого портного по фамилии Петрович. Тот наотрез отказался чинить шинель и сказал, что необходимо шить новую. Что делать, ведь морозы лютые. Да и премию дали на целых двадцать рублей больше ожидаемого.
В результате Акакий Акакиевич согласился, решил экономить на всем, чтобы выплатить полную стоимость новой шинели – целых восемьдесят рублей. Перестал часто пить чай, реже зажигал свечи по вечерам, по мостовой шагал осторожно, чтобы не истереть подошвы, не носил белье прачке. Одним словом, ради мечты о новой мягкой шинели на вате и крепкой подкладе, стоило два-три месяца поголодать. Когда скопилась необходимая сумма, он сам с Петровичем ходил по лавкам и выбирал материалы: кошку на воротник, сукно, коленкор на подкладу. За свою работу Петрович затребовал двенадцать рублей, а процесс шиться занял две недели.
И вот, наконец, наступил самый торжественный день в жизни Акакия Акакиевича. Шинель была готова и он сразу же надел ее в департамент. Там его все поздравляли и даже говорили, что нужно отпраздновать это событие. Смущенного чиновника спасло только приглашение на чай, поступившее от другого чиновника в отделе, который в тот день был именинником. После торжества Акакий Акакиевич как обычно вернулся домой, пообедал и отправился к одному чиновнику, проживающему в дальнем конце города. Там его шинель тоже всем понравилась, далее был ужин с шампанским. Несмотря на то, что он не хотел оставаться допоздна, его задержали почти до полуночи. Затем он незаметно удалился.
По дороге он был в таком веселом настроении, что даже решил следовать за какой-то дамой. Вскоре улицы стали пустынными и наводящими страх. Вдруг к нему подошли люди с усами, забрали новую шинель и толкнули его в снег. Акакий Акакиевич с криками побежал к будочнику, но тот не пожелал и пальцем пошевелить. Совершенно расстроенный он вернулся домой. На следующий день он обратился к частному приставу, у которого также не нашел помощи. В департаменте, увидев его в старом «капоте», его пожалели и даже думали сделать складчину, чтобы как-то помочь. В итоге была собрана сущая безделица и ему посоветовали обратиться к одному значительному лицу, который мог поспособствовать поискам шинели. Акакий Акакиевич так и поступил.
Значительное лицо только недавно приступило к своим обязанностям и старалось изо всех сил казаться более значительным. Со строгим лицом он отчитал приятеля, которого знавал раньше, но давно не видел. Акакий Акакиевич так и ушел ни с чем. Не чуя ног, он добрался до дома и свалился с горячкой. Через несколько дней, проведенных в беспамятстве и бреду, он умер. В департаменте об этом узнали лишь на четвертый день после похорон. Вскоре возле Калинкина моста стало появляться привидение, очень похожее по описаниям на Акакия Акакиевича. Мертвец сдирал с прохожих шинели, не разбирая чина и звания. Полиции никак не удавалось его поймать.
В это же время то самое значительное лицо, узнав о смерти приятеля, очень сожалел о случившемся. Дабы как-то развлечься и прогнать унылые мысли, он направился на вечеринку, а оттуда к некой Каролине Ивановне. По дороге он почувствовал, что кто-то схватил его за воротник. В нападающем он узнал Акакия Акакиевича. Тот торжествующе стащил с него шинель. Перепуганный генерал вернулся домой и более никогда не обходился грубо с подчиненными. С тех пор нападения мертвеца на прохожих прекратились. Хотя будочник утверждал, что видел еще одно привидение, но то было гораздо выше ростом и носило огромные усы.
В одном департаменте служит чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин. Когда он родился, ему долго выбирали имя, но имена попадались очень странные, поэтому его решили назвать в честь отца. В департаменте вот уже много лет он вечный титулярный советник - переписывает различные бумаги. На службе его никто не уважает, все смеются и издеваются над ним. Башмачкин – человек безответный, не может постоять за себя, но служит "с любовью", у него имеются даже любимые буквы. Он ничего не умеет, кроме механического переписывания документов. Акакий Акакиевич всегда плохо одет, для него не имеет значения и то, чем он питается. Все его мысли заняты лишь ровными строчками. Кроме того, он не позволяет себе никаких развлечений, которые, по его мнению, являются излишествами. Он вполне был бы доволен своей жизнью, если бы ему не приходилось мерзнуть, так как у него совсем износилась старая шинель, которая уже давно является предметом насмешек сослуживцев. Башмачкин относит ее к портному Петровичу, чтобы перешить, но тот отказывается, так как ткань уже насквозь гнилая, и советует сшить новую. Тогда Акакий Акакиевич начинает копить деньги на новую шинель, устанавливая для себя режим строжайшей экономии, например, отказывается от употребления чаю по вечерам, не зажигает свечу, старается как можно реже отдавать прачке стирать белье и так далее. Через полгода Башмачкин с Петровичем покупают сукно, кошку на воротник, портной шьет за две недели шинель, и наступает "торжественный день" в жизни маленького чиновника. На службе все сбегаются смотреть на новую шинель. Другой чиновник решает устроить вечер, приглашая всех к себе. В гостях Башмачкин чувствует себя неуютно и уходит пораньше остальных. По дороге домой его избивают и отнимают шинель. Пытаясь найти справедливость, герой идет на прием к частному приставу, но все безрезультатно. В департаменте рекомендуют обратиться к "значительному лицу". Башмачкин с трудом попадает на прием к генералу, но тот прогоняет его, посчитав, что чиновник выразил свою просьбу фамильярно. Акакий Акакиевич уходит, по пути домой простужается, заболевает горячкой и умирает. На службе обнаруживают его отсутствие лишь на четвертый день.
Через некоторое время по городу распространяются слухи о том, будто у Калинкина моста появилось привидение - мертвец в виде чиновника, который ищет украденную шинель и, поэтому, сдирает шинели со всех подряд, не разбирая чина и звания. Однажды генерал, отправляясь в гости, почувствовал, что кто-то схватил его за воротник. Обернувшись, он узнает в привидении Акакия Акакиевича, который отнимает у него, шинель и забирает себе. С тех пор генерал очень изменился, стал менее высокомерно относиться к своим подчиненным. А появления мертвеца в городе прекратились, видно, генеральская шинель пришлась ему впору.
Николай Васильевич Гоголь
В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий. Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где чрез каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде. Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идет дело, мы назовем одним департаментом . Итак, в одном департаменте служил один чиновник ; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным… Что ж делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как. Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Матушка еще лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. «Нет», подумала покойница: «имена-то все такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание», проговорила старуха: «какие все имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу – вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу», сказала старуха: «что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло все это. Мы привели потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно. Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже «перепишите», или «вот интересное, хорошенькое дельце», или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – и в этих проникающих словах эвенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным…
Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, – нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало. Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нем был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя из воротника, казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков, болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками русские иностранцы. И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор. Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, – что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.
В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий. Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным всё общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где чрез каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде. Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идет дело, мы назовем одним департаментом . Итак, в одном департаменте служил один чиновник ; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным… Что ж делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого неизвестно. И отец, и дед, и даже шурин и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как. Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Матушка еще лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Сессия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. «Нет, – подумала покойница, – имена-то всё такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание, – проговорила старуха, – какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу – вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, – сказала старуха, – что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло всё это. Мы привели потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно. Когда и в какое время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько ни переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под нос бумаги, не сказав даже: «перепишите», или: «вот интересное, хорошенькое дельце», или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным…
Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, – нет, он служил с любовью. Там, в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и, наконец, сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало. Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нем был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя из воротника, казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков, болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками русские иностранцы. И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор. Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, – что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.
Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на середине улицы. Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел всё это с мухами и со всем тем, что ни посылал Бог на ту пору. Заметивши, что желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесенные на дом. Если же таких не случалось, он снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя, особенно если бумага была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или важному лицу.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, – когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, – когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер – истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, – словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, – словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, – Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра? Так протекала мирная жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных бедствий, рассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным, действительным, надворным и всяким советникам, даже и тем, которые не дают никому советов, ни от кого не берут их сами.
Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Всё спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям. Акакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало пропекать в спину и плечо, несмотря на то что он старался перебежать как можно скорее законное пространство. Он подумал, наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели. Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он открыл, что в двух-трех местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная серпянка: сукно до того истерлось, что сквозило, и подкладка расползлась. Надобно знать, что шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновникам; от нее отнимали даже благородное имя шинели и называли ее капотом. В самом деле, она имела какое-то странное устройство: воротник ее уменьшался с каждым годом более и более, ибо служил на подтачиванье других частей ее. Подтачиванье не показывало искусства портного и выходило, точно, мешковато и некрасиво. Увидевши, в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к Петровичу, портному, жившему где-то в четвертом этаже по черной лестнице, который, несмотря на свой кривой глаз и рябизну по всему лицу, занимался довольно удачно починкой чиновничьих и всяких других панталон и фраков, – разумеется, когда бывал в трезвом состоянии и не питал в голове какого-нибудь другого предприятия. Об этом портном, конечно, не следовало бы много говорить, но так как уже заведено, чтобы в повести характер всякого лица был совершенно означен, то, нечего делать, подавайте нам и Петровича сюда. Сначала он назывался просто Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина; Петровичем он начал называться с тех пор, как получил отпускную и стал попивать довольно сильно по всяким праздникам, сначала по большим, а потом, без разбору, по всем церковным, где только стоял в календаре крестик. С этой стороны он был верен дедовским обычаям и, споря с женой, называл ее мирскою женщиной и немкой. Так как мы уже заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать слова два; но, к сожалению, о ней не много было известно, разве только то, что у Петровича есть жена, носит даже чепчик, а не платок; но красотою, как кажется, она не могла похвастаться; по крайней мере при встрече с нею одни только гвардейские солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши какой-то особый голос.
Как выбрать духи, ведь секрет выбора аромата вовсе не в том, чтобы нюхать кофе во время тестирования или в ориентации на свой возраст и тратить уйму времени на этот процесс, нет. Подобрать подходящий аромат очень просто.
Во все времена ученые, мистики и поэты желали постичь тонкость и магию ароматов. Наиболее необъяснимое из всех чувств - это обоняние, так как каждый человек воспринимает запахи по-разному и реагирует на них соответствующе. Определенный аромат способен на невероятные действия, он может вернуть воспоминания, мечты, напомнить о любви или, наоборот, огорчениях.
Подбор времени
Лучше всего идти на поиски ароматов в утреннее время. Исходя из слов профессионалов в мире парфюмерии, ближе к позднему времени суток наше обоняние затормаживается. Именно поэтому лучше для выбора аромата подходит первая половине дня, когда наше обоняние работает активно.
Также советуют, не подбирать духи во время менструации или за несколько дней до ее начала. Дело в том, что в течение этих дней меняется восприимчивость к запахам. И велика вероятность, что выбранный парфюм не будет вам симпатизировать по окончании критических дней. Парфюм, например, может быть для вас слишком тяжелым и приторным, хотя на момент покупки, он мог казаться ненавязчивым и свежим. Все эти сложности появляются из-за перемен в гормональном фоне девушки.
Самое лучшее время, как выбирать духи - середина цикла или же сразу после прекращения критических дней. Тогда вы осознанно выберите свой аромат и не пожалеете.
Прислушивайтесь к парфюму
Даже не думайте о том, чтобы нюхать только что нанесенный на полоску тестера аромат, еще хуже будет попробовать сделать это из крышечки или из самого флакона.
Проблема в том, спиртовой раствор присутствует в составе каждого парфюма и представляет собой анестетик. Именно он и способствует раздражению нервных рецепторов слизистых оболочек дыхательных путей, и, вдохнув его, вам вдруг станет сложно различать нотки аромата, которые спрятаны в парфюме. Если вы не хотите столкнуться с такой неприятностью, необходимо брызнуть небольшое количество духов на блоттер и подождать около 5–10 минут, пока выветриться спирт. И затем можете приступать к тестированию аромата.
Зачастую в магазинах парфюмерии существует возможность понюхать кофейные зерна, с целью обновить обоняние и продолжить дегустацию ароматов. Но действительно ли кофе работает?
Этот прием был изобретен в американских масс-маркет центрах. Если честно, то ни один ученый так и не смог до конца объяснить, какие именно свойства кофейных зерен помогают оживить «утомленные» рецепторы обоняния. Многие люди говорят, что даже без аромата кофе могут спокойно продолжать долгое тестирование духов. Секрет в том, что запах спирта, содержащегося в духах, притупляет обоняние и слегка обжигает слизистую носа. Дабы избежать такого эффекта стоит подождать несколько секунд после нанесения духов на блоттер, а затем только нюхать.
Бытует стереотип, что каждому возрастному поколению принадлежать определенные категории парфюмов. Например, молодые девушки покупают цветочные, легкие ароматы. А тяжесть и сложность аромата свойственна более взрослым женщинам, так как подчеркивает их элегантность.
Но как поступить тому, что не желает вписываться в эти рамки?
Многие специалисты открыто смеются с этого правила подбора духов по возрасту. Они говорят, что встречали инфантильных и легкомысленных женщин, возраста 50 лет. Так что привязываться к возрастным стереотипам глупо. Смело выбирайте тот аромат, который вам нравится. И совершенно не страшно, если молодая девушка позволит себе сложный аромат, а не фруктовые нотки.
Также не стоит делить парфюмы на мужские и женские, так как все это условно и давно неактуально. Как найти духи, которые будут всегда уместны?
Полезный совет:
· В холода отлично подходят парфюмы согревающими нотками, как дерево, корица, пряные травы или кожа. Еще можно обратить внимание на сладкие цветочные и фруктовые композиции.
· Летом, наоборот, обращайте внимание на легкие, ненавязчивые ароматы, с морской тематикой или цветочными, летними нотками.
Сравнивайте ароматы
· В случае, когда вы выбираете парфюм, не спешите.
· Воздержитесь от покупки первого понравившегося, ведь, возможно, следующий аромат будет еще лучше для вас.
· Не стоит также соглашаться на уговоры консультанта, если вы сомневаетесь.
· Лучше сделайте перерыв и потом еще раз попробуйте аромат, чтобы убедится в своих чувствах.
· Оставьте аромат на 20 минут и дайте ему раскрыть все свои тонкости и причуды. Ведь любовь с первого взгляда возникает не всегда.
· Если вы выбираете из большого количества ароматов не давайте соприкасаться тестерам между собой, так как ароматы смещаются и потеряют себя.
· Можно даже покинуть магазин и пережить день с мыслью о понравившихся духах.
В конечном счете, вы остановите свой выбор на определенном аромате. Но как еще лучше выбрать идеальные духи? Полезно знать: для любителей долгого сохранения желанного аромата на вашем теле, стоит лучше отказаться от парфюмерной воды и приобрети флакон духов.
Парфюмерная вода слабо цепляется и недолго сохраняется на коже, а по истечении пары часов, после попадания на кожу, совсем исчезает по той причине, что в ней находится лишь 15% ароматических масел. Духи - это очень сосредоточенный и стойкий представитель мира ароматов. Они могут сохранять свои свойства примерно 12 часов, хоть и цена у них выше, зато расход меньше, в итоге они оказываются более выгодным»
Выберите правильное место
Эксперты в области парфюмов и туалетной воды говорят, что существует около 16 особых участков на нашем теле, на которых запахи раскрывается красочнее и эффектнее:
Эти места называются парфюмерно-активными, так как кровеносные сосуды именно в этих зонах нашего тела расположены прямо возле кожи.
Легендарная женщина и гуру моды - Коко Шанель призывала разбрызгивать аромат тот участок тела, где бы вы хотели ощутить поцелуи мужчины.
